Неточные совпадения
«Но знаю ли я ее мысли, ее желания, ее
чувства?» вдруг шепнул ему какой-то голос. Улыбка
исчезла с его лица, и он задумался. И вдруг на него нашло странное
чувство. На него нашел страх и сомнение, сомнение во всем.
Сердясь на самого себя за это гадкое
чувство, Левин сбежал в переднюю. Как только он вблизи увидал брата, это
чувство личного разочарования тотчас же
исчезло и заменилось жалостью. Как ни страшен был брат Николай своей худобой и болезненностью прежде, теперь он еще похудел, еще изнемог. Это был скелет, покрытый кожей.
Чувство беспричинного стыда, которое она испытывала дорогой, и волнение совершенно
исчезли. В привычных условиях жизни она чувствовала себя опять твердою и безупречною.
«Зачем вечор так рано скрылись?» —
Был первый Оленькин вопрос.
Все
чувства в Ленском помутились,
И молча он повесил нос.
Исчезла ревность и досада
Пред этой ясностию взгляда,
Пред этой нежной простотой,
Пред этой резвою душой!..
Он смотрит в сладком умиленье;
Он видит: он еще любим;
Уж он, раскаяньем томим,
Готов просить у ней прощенье,
Трепещет, не находит слов,
Он счастлив, он почти здоров…
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его
исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно
чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла.
Рассказывая Спивак о выставке, о ярмарке, Клим Самгин почувствовал, что умиление, испытанное им, осталось только в памяти, но как
чувство —
исчезло. Он понимал, что говорит неинтересно. Его стесняло желание найти свою линию между неумеренными славословиями одних газет и ворчливым скептицизмом других, а кроме того, он боялся попасть в тон грубоватых и глумливых статеек Инокова.
Да, Иван Дронов был неприятный, даже противный мальчик, но Клим, видя, что отец, дед, учитель восхищаются его способностями, чувствовал в нем соперника, ревновал, завидовал, огорчался. А все-таки Дронов притягивал его, и часто недобрые
чувства к этому мальчику
исчезали пред вспышками интереса и симпатии к нему.
Приятно волнующее
чувство не
исчезало, а как будто становилось все теплее, помогая думать смелее, живее, чем всегда. Самгин перешел в столовую, выпил стакан чаю, сочиняя план рассказа, который можно бы печатать в новой газете. Дронов не являлся. И, ложась спать, Клим Иванович удовлетворенно подумал, что истекший день его жизни чрезвычайно значителен.
«Что я нашел, что потерял? — спросил он себя и ответил: — Я приобрел, утратив
чувство тяготения к ней, но —
исчезла некая надежда. На что надеялся? Быть любовником ее?»
Вошел в дом, тотчас же снова явился в разлетайке, в шляпе и, молча пожав руку Самгина,
исчез в сером сумраке, а Клим задумчиво прошел к себе, хотел раздеться, лечь, но развороченная жандармом постель внушала отвращение. Тогда он стал укладывать бумаги в ящики стола, доказывая себе, что обыск не будет иметь никаких последствий. Но логика не могла рассеять
чувства угнетения и темной подспудной тревоги.
Сознание, что союз с нею не может быть прочен, даже несколько огорчило его, вызвало досадное
чувство, но эти
чувства быстро
исчезли, а тяготение к спокойной, крепкой Таисье не только не
исчезло, но как будто стало сильнее.
«Идол. Златоглазый идол», — с
чувством восхищения подумал он, но это
чувство тотчас
исчезло, и Самгин пожалел — о себе или о ней? Это было не ясно ему. По мере того как она удалялась, им овладевала смутная тревога. Он редко вспоминал о том, что Марина — член какой-то секты. Сейчас вспомнить и думать об этом было почему-то особенно неприятно.
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном
чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу
исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Но, открыв на минуту заветную дверь, она вдруг своенравно захлопнула ее и неожиданно
исчезла, увезя с собой ключи от всех тайн: и от своего характера, и от своей любви, и от всей сферы своих понятий,
чувств, от всей жизни, которою живет, — всё увезла! Перед ним опять одна замкнутая дверь!
Если много явилось и
исчезло разных теорий о любви,
чувстве, кажется, таком определенном, где форма, содержание и результат так ясны, то воззрений на дружбу было и есть еще больше.
Отвлеченные
чувства завладевают человеком, и все живое, в плоти и крови,
исчезает из поля зрения человека.
Когда Марья Алексевна опомнилась у ворот Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно
исчезла, вышла замуж и ушла от нее, этот факт явился ее сознанию в форме следующего мысленного восклицания: «обокрала!» И всю дорогу она продолжала восклицать мысленно, а иногда и вслух: «обокрала!» Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут сообщением скорби своей Феде и Матрене по человеческой слабости, — всякий человек увлекается выражением
чувств до того, что забывает в порыве души житейские интересы минуты, — Марья Алексевна пробежала в комнату Верочки, бросилась в ящики туалета, в гардероб, окинула все торопливым взглядом, — нет, кажется, все цело! — и потом принялась поверять это успокоительное впечатление подробным пересмотром.
Чувство изгнано, все замерло, цвета
исчезли, остался утомительный, тупой, безвыходный труд современного пролетария, — труд, от которого, по крайней мере, была свободна аристократическая семья Древнего Рима, основанная на рабстве; нет больше ни поэзии церкви, ни бреда веры, ни упованья рая, даже и стихов к тем порам «не будут больше писать», по уверению Прудона, зато работа будет «увеличиваться».
От жизни и деятельности в Париже это
чувство начало притупляться, но не
исчезло.
Я ждал с жутким
чувством, когда
исчезнет последней ярко — белая шляпа дяди Генриха, самого высокого из братьев моей матери, и, наконец, остался один…
Полуянов как-то совсем
исчез из поля зрения всей родни. О нем не говорили и не вспоминали, как о покойнике, от которого рады были избавиться. Харитина время от времени получала от него письма, сначала отвечала на них, а потом перестала даже распечатывать. В ней росло по отношению к нему какое-то особенно злобное
чувство. И находясь в ссылке, он все-таки связывал ее по рукам и по ногам.
Неугомонный человек
исчез как метеор. Ечкин поражал Галактиона своею необыкновенной энергией, смелостью и уменьем выпутаться из какого угодно положения. Сначала он относился к нему с некоторым предубеждением, как к жиду, но теперь это детское
чувство совершенно заслонялось другими соображениями. Вот как нужно жить на белом свете, вот как работать.
Сначала доктор стеснялся приходить в редакцию в ненормальном виде, а потом и это
чувство простого физического приличия
исчезло.
Но скоро и это всё
исчезло, и остались лишь потемки да жуткое
чувство, точно после дурного, зловещего сна.
Вследствие этого-то коснения мысли вся деятельная сторона
чувства законности совершенно
исчезает в «темном царстве» и остается одна пассивная.
Ему казалось, что он теперь только понимал, для чего стоит жить; все его предположения, намерения, весь этот вздор и прах
исчезли разом; вся душа его слилась в одно
чувство, в одно желание, в желание счастья, обладания, любви, сладкой женской любви.
Но овладевшее им
чувство робости скоро
исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.
Впрочем, это
чувство недовольства быстро
исчезло в суматохе переезда, и Нюрочка думала о разных хозяйственных комбинациях.
Каждый раз, когда книги
исчезали из ее рук, перед нею вспыхивало желтым пятном, точно огонь спички в темной комнате, лицо жандармского офицера, и она мысленно со злорадным
чувством говорила ему...
Разве умерло мое уважение к Егору, моя любовь к нему, товарищу, память о работе мысли его, разве умерла эта работа,
исчезли чувства, которые он вызвал в моем сердце, разбито представление мое о нем как о мужественном, честном человеке?
Может быть, ему было только любопытно сначала; впоследствии нерешительность его
исчезла, и он, с таким же простым, прямым
чувством, как и я, принимал мою привязанность к нему, мои приветливые слова, мое внимание и отвечал на все это тем же вниманием, так же дружелюбно и приветливо, как искренний друг мой, как родной брат мой.
Дома мне все-таки казалось — разумеется, это был обман
чувств, не больше, — что я что-нибудь могу, наблюсти, закричать караул, ухватить похитителя за руку; а тут даже эта эфемерная надежда
исчезла.
Хотя не самое
чувство умиления и набожности, но самодовольство в том, что я испытал его, удержалось во мне всю дорогу, несмотря на народ, который при ярком солнечном блеске пестрел везде на улицах, но как только я приехал домой,
чувство это совершенно
исчезло.
— Я его, признаюсь вам, я его наговорной водой всякий день пою. Он, конечно, этого не знает и не замечает, но я пою, только не помогает, — да и грех. А отец Савелий говорит одно: что стоило бы мне его куда-то в Ташкент сослать. «Отчего же, говорю, еще не попробовать лаской?» — «А потому, говорит, что из него лаской ничего не будет, у него, — он находит, — будто совсем природы
чувств нет». А мне если и так, мне, детки мои, его все-таки жалко… — И просвирня снова
исчезла.
С этим дьякон, шатаясь, подошел к Данилке, толкнул его за двери и, взявшись руками за обе притолки, чтобы никого не выпустить вслед за Данилкой, хотел еще что-то сказать, но тотчас же почувствовал, что он растет, ширится, пышет зноем и
исчезает. Он на одну минуту закрыл глаза и в ту же минуту повалился без
чувств на землю.
Девушка резво вскочила и
исчезла, вызвав у него сложное
чувство: она не понравилась ему, но её было жалко...
Половина страха
исчезла, заменившись
чувством сожаления о Марке Васильеве, других не жалко было. Тревожила мысль о полиции.
Чувство, испытанное ею в течение дня,
исчезло: это она сознавала; но оно заменилось чем-то другим, чего она пока не понимала.
Когда я оделся и освежил голову потоками ледяной воды, слуга доложил, что меня внизу ожидает дама. Он также передал карточку, на которой я прочел: «Густав Бреннер, корреспондент „Рифа“». Догадываясь, что могу увидеть Биче Сениэль, я поспешно сошел вниз. Довольно мне было увидеть вуаль, чтобы нравственная и нервная ломота, благодаря которой я проснулся с неопределенной тревогой,
исчезла, сменясь мгновенно
чувством такой сильной радости, что я подошел к Биче с искренним, невольным возгласом...
Я смотрел, дивясь, что не ищу объяснения. Все перелетело, изменилось во мне, и хотя
чувства правильно отвечали действию, их острота превозмогла всякую мысль. Я слышал стук своего сердца в груди, шее, висках; оно стучало все быстрее и тише, быстрее и тише. Вдруг меня охватил страх; он рванул и
исчез.
Чувство радости, пробужденное в сердце старушки весточкою любимого сына, мгновенно
исчезло.
Голос изменил ей. Литвинов поднял голову и посмотрел на Ирину; она дышала быстро, губы ее дрожали. Сердце в нем вдруг забилось, и
чувство злобы
исчезло.
А теперь, когда они изгибли, мы кричим криком: нет возвышенных
чувств!
исчезла из обихода благородная мысль! никогда не бывало хуже, никогда!
Через три дня я был на коше у молокан, где Самат оказался своим человеком, и меня приняли как родного. Винтовку и почти сотню патронов я подарил старому молоканину — и радость его была безмерна: у них была одна гладкостволка, связанная проволокой. Самат, расцеловавшись со мной по-русски,
исчез навсегда. На мои излияния
чувств за спасение жизни и за все сделанное мне он ответил одним словом, уже на дороге, крепко пожав руку...
Он стоял у постели с дрожью в ногах, в груди, задыхаясь, смотрел на её огромное, мягкое тело, на широкое, расплывшееся от усмешки лицо. Ему уже не было стыдно, но сердце, охваченное печальным
чувством утраты, обиженно замирало, и почему-то хотелось плакать. Он молчал, печально ощущая, что эта женщина чужда, не нужна, неприятна ему, что всё ласковое и хорошее, лежавшее у него в сердце для неё, сразу проглочено её жадным телом и бесследно
исчезло в нём, точно запоздалая капля дождя в мутной луже.
Я чуть было не зарыдал, но тотчас же дьявол подсказал: «ты плачь, сантиментальничай, а они спокойно разойдутся, улик не будет, и ты век будешь сомневаться и мучаться». И тотчас чувствительность над собой
исчезла, и явилось странное
чувство — вы не поверите —
чувство радости, что кончится теперь мое мученье, что теперь я могу наказать ее, могу избавиться от нее, что я могу дать волю моей злобе. И я дал волю моей злобе — я сделался зверем, злым и хитрым зверем.
Юрий, выскакав на дорогу, ведущую в село Палицыно, приостановил усталую лошадь и поехал рысью; тысячу предприятий и еще более опасений теснилось в уме его; но спасти Ольгу или по крайней мере погибнуть возле нее было первым
чувством, господствующею мыслию его; любовь, сначала очень обыкновенная, даже не заслуживавшая имя страсти, от нечаянного стечения обстоятельств возросла в его груди до необычайности: как в тени огромного дуба прячутся все окружающие его скромные кустарники, так все другие
чувства склонялись перед этой новой властью,
исчезали в его потоке.
— Послушай, что если душа моя хуже моей наружности? разве я виноват… я ничего не просил у людей кроме хлеба — они прибавили к нему презрение и насмешки… я имел небо, землю и себя, я был богат всеми
чувствами… видел солнце и был доволен… но постепенно всё
исчезло: одна мысль, одно открытие, одна капля яда — берегись этой мысли, Ольга.
Само собою разумеется, что от этого открытия не могло и не должно было
исчезнуть в Петре
чувство отвращения к стрелецкой крамоле.
Он был крепкий, здоровый, веселый юноша, одаренный той спокойной и ясной жизнерадостностью, при которой всякая дурная, вредная для жизни мысль или
чувство быстро и бесследно
исчезают в организме.